"То, что раньше было городом": корреспондент "Коммерсанта" Александр Черных приехал в Мариуполь и опубликовал репортаж о том, как там сейчас выживают люди

Корреспондент "Коммерсанта" Александр Черных опубликовал свой репортаж из Мариуполя, в котором он сейчас находится.

Приводим главные его наблюдения:

"Из Донецка мы выезжаем рано утром, когда многоэтажка с огромной надписью: «Русский Донбасс» еще скрыта густым туманом. Быстро проскакиваем первые блокпосты. 

Проезжаем пустой пограничный пост, солидно укрепленный покрышками и усиленный окопами. «За восемь лет нарыли, молодцы»,— цедит сквозь зубы водитель. Дальше — территория, которая еще недавно контролировалась Украиной. 

Мчим по трассе вдоль полей, зеленеющих весенней травой; иногда в ней встречаются черные проплешины — воронки от снарядов. На обочинах воткнуты таблички: череп с костями и одно слово на русском: «Мины». 

Аналогичные предупреждения встречаются и на украинском, только в формате большого билборда и с уточнением: нельзя съезжать с дороги.

На блокпосту «донецких» выходит заминка. Там, где журналистов без проблем пропускали прошлые три дня, теперь проезд запрещен — без объяснений. 

Приходится долго ехать в обход, мимо небольших одинаковых поселков — уже вроде бы не украинских, но пока еще непонятно чьих.

 Еще пара километров — и начинается то, что когда-то было городом.

фото: Илья Питалев/РИА «Новости»

Многоэтажки торчат обугленными спичками: первые этажи вроде бы целы, а наверху все черно — квартиры выжжены или разрушены. Невысокие дома будто обгрызены с разных сторон — снаряды выдрали из них целые куски.

Поражает дьявольская избирательность: возле целехонькой остановки стоит сгоревший дотла автобус. Развалины небольшого ТЦ — и рядом красный билборд «VIP мебель второй этаж». 

У разрушенной пятиэтажки — нетронутый киоск; все вокруг черно, а здесь с яркого рекламного плаката улыбается футбольный болельщик с бутылкой пива.

фото: Илья Питалев/РИА «Новости»

Самое жуткое в том, что улицы Мариуполя неотличимы от десятков российских городов. На первых этажах — точно такие же аптеки, цветочные магазины, пивные разливайки и банковские отделения. 

Только бренды другие — но теперь и это отличие стерлось. Вернее, сгорело.

Захожу во двор очередного «обгрызенного» дома. Снимаю на телефон яркие шерстяные носки, которые сушатся на оконной решетке. И слышу за спиной:

— Не надо тут фотографировать, пожалуйста. Мне неприятно, что люди это увидят.

Илоне на вид лет 60, на ней спортивная флисовая кофта (когда-то светлая) и засаленные горнолыжные брюки; руки с облупившимся маникюром сжимают грязную доску. Она перехватывает мой взгляд: «Вы, молодой мужчина, скажите мне, разве можно женщине так выглядеть?»

— А дрова пилить женщине можно? — доносится с другого конца двора. Подруга Илоны — в фуфайке, косынке и запачканных угги — прямо на бетонной клумбе распиливает ножовкой похожую доску.— У меня, между прочим, высшее образование.

— А у меня два,— говорит Илона.— Я экономистом была до пенсии. Непохоже, да? Вы не смотрите, как мы сейчас выглядим,— это мы с февраля не мылись, вот сегодня первый раз удалось носки постирать. А так — мы такие же, как вы в России.

— Я хоть и пенсионерка, но активная, я каждую зиму ездила на горных лыжах кататься. У меня была пенсия, у меня был вклад, пусть небольшой, но мой, честно заработанный. Я знала, что со мной будет завтра. И что теперь будет с моей жизнью? Ничего не осталось.

— Вы же из России? — уточняет ее подруга. — И что у вас в России про нас говорят?

— По телевизору говорят, что наши военные вас освободили.

— Освободили? — повышает голос Илона. — И от чего вы нас освободили? От нашей филармонии? От нашей пенсии? От нашего города? Ну спасибо вам. Вы знаете, мы 23 февраля весь день звонили-писали, поздравляли наших знакомых мужчин. Да, в Украине такого праздника нет. Но мы-то помним про него. Позвонили, поздравили. А через день — началось… И с кем! С людьми, которые накануне тот же праздник отмечали.

Следующая остановка — у баррикады из сгоревшей коммунальной техники. От нее я выхожу к расстрелянному автомобилю, под ногами хрустит битое стекло. На водительском сиденье — мертвец. Голова на руле, лицо уже даже не белое, а пепельно-серое. 

Фото: Анатолий Жданов, Коммерсантъ

Я знаю, что подходить к телам нельзя, они могут быть заминированы. Поэтому разворачиваюсь и ухожу, даже не узнав, мужчина это или женщина. На ручках дверей автомобиля понуро висят белые лоскутки. Они ничем не помогли.

Через несколько метров — еще одно тело; мертвый человек лежит на животе, кто-то прикрыл голову курткой. От него ощутимо пахнет, хочется заткнуть нос и отвернуться.

На постсоветском пространстве такие места называют заброшками. Обычно это развалины советских заводов или воинских частей — пустые цеха и заброшенные здания, куда забираются школьники, играющие в сталкеров. И здесь вроде бы тоже типичная заброшка — обгорелое железо, битое стекло, какие-то документы, смятая доска почета, стандартная аллея чахлых елок, которая заканчивается бюстом важного для завода советского человека. 

Да что рассказывать, вы и так знаете, если родились на рубеже 80-х и 90-х.

Только обычно в заброшках не стоят горелые танки. И не валяются расплавленные гильзы. И под еловыми лапами лежат шишки, а не бронежилеты.

В соседнем дворе у подъезда целое собрание. Несколько женщин готовят еду на мангале, переделанном в печку. Горят палки-ветки, скворчит сковородка с очень тонким слоем морковной поджарки. Женщины просят не снимать их — «А то нас до конца разбомбят», но охотно рассказывают, как они живут здесь с февраля:

— У нас в доме были переселенцы с Донбасса, с 14 года, которым новая власть не понравилась. Так вот, как началось, они сразу сорвались, все бросили и уехали. Они-то знали, что это такое. А мы не знали — вот теперь в подвале живем.

— Сколько вас тут?

— 35 человек у нас и 50 в соседнем доме. На головах друг у друга сидим. У нас бабушка есть, ей 98 лет, представляете? Она уже глубоко лежачая... Но ухаживаем за ней, конечно.

Постепенно женщины возвращаются к печке, со мной остается Екатерина. Она осторожно спрашивает:

— А вас же власти прочитают? Вы им можете сказать очень важное? Вы только не называйте, кто мы и что мы жалуемся, боже упаси. Нам проблем хватает. Но вот какое дело — еда. Я знаю, что еду сейчас выдают. В районе Metro, еще где-то. Приходишь с паспортом, дают паек — и крупы, и сахар, и паштетики даже. Но у кого-то просто нет паспорта — сгорел, потерялся. А кто-то не может по состоянию здоровья дойти. 

Вот я пенсионерка, инвалид второй группы. Десять километров пешком — для меня это далеко, понимаете? Поэтому нужно, чтобы пайки централизованно по дворам развозили. Не надо много — просто крупы, консервы, хлебушка... сигарет, а то курящих много. Мы сами поделим уже. Хоть что-то, хоть по чуть-чуть, но всем достанется. Ведь сейчас не у всех еда есть.

— А что вы тут едите?

Это оказался неправильный вопрос. Голос у Екатерины сразу начинает дрожать.

— Вот что было дома куплено на 24 февраля, то и ем. Я с тех пор в магазинах не была, потому что магазинов больше нет. Какие были крупы, макароны, то и ела. Сейчас знаете, как моя кастрюля выглядит? Там овсянка. Немного овсяночки, воды литра три... И все. 

У соседей иногда попрошу пару картошек, макарошек жменю, бурды наварю... Ох, лучше не спрашивайте, для меня это очень болезненная тема. Такая унизительная...

Полный текст репортажа «Здесь быстро учишься, иначе быстро умираешь»